А ведь недавно я любил сидеть дома

Так я вернулся домой. Отец держал слово. Но и не простил. Не разговаривал со мной. И даже не смотрел на меня. Я как бы не существовал для него. Он не раз по пьянке хвастал, что очень злопамятен. Теперь я в этом убеждался. Хотя и не мог понять, чем же я ему так насолил. Неужели только тем, что не вернулся домой по первому его требованию, под его кулаки? Наверное, так и было. Он не мог простить, что я ему не подчинился. Наверное, он считал, что мой долг подчиняться должен быть сильнее моего страха перед ним.

Наверное, я бы понял отца, если бы он прямо сказал мне, как давно хотел купить себе новое пальто. Как долго не мог найти для этого свободных денег. Как ему стало страшно, что какая-нибудь шайка грабителей лишит его заветной обновы. Но он ничего этого мне не сказал. Ни спокойно. Ни в гневе. Он никак не объяснил мне своего поведения. И я сделал вывод, что ему просто было жалко пальто. И этого-то я никак не мог ни понять, ни простить. Но и это я скорее всего простил бы отцу, если бы он тоже не помнил зла. Но он продолжал дуться на меня, навязывая мне идиотское соревнование: кто заговорит первым.

Все было немило мне в родительском доме. Не хотелось быть там ни одной лишней минуты. Утром позавтракал — и в школу. Пришел, пообедал, позанимался — и на улицу. Поужинал — и снова на улицу. И началась борьба с тягой к улице.

А ведь еще недавно я даже любил сидеть дома. Читал. Рисовал портреты писателей. Разбирал шахматные позиции. Играл с младшими братьями. Или, когда никого не было дома, ставил на проигрыватель любимые пластинки и напевал вместе с певцом любимые песни.

Теперь же маме приходилось следить за мной, готовлю ли я уроки. Я читал учебник и ничего не соображал, ничего не запоминал. То меня тянуло пойти к Толе Логвиновскому. То я прикидывал, что бы такое придумать, чтобы уйти из дому до прихода отца. Чтобы не говорить ему «здравствуй», потому что в ответ все равно ничего не услышишь.

Так продолжалось всю третью четверть, самую длинную и самую важную. Если раньше двойки перемежались с тройками и даже с четверками, то теперь «гуси» стояли в журнале целыми косяками. Я завел себе второй дневник. Там «гусей» не было. Там я сам ставил себе более или менее приличные оценки и давал матери на подпись. Наша классная Марго поражалась, почему родители не принимают никаких мер. Потом она вызвала мать в школу и показала все мои настоящие оценки. Мать пришла в ужас. Сказать об оценках отцу означало превратить дом в ад. Не сказать — значит, взвалить на себя всю ответственность. А что если я не исправлю двоек? А что если меня оставят на второй год? «Хоть завязывай глаза и беги из дому», — плакала мать.

Но она быстро переходила от слез к другому состоянию. «Еще одна двойка — и пеняй на себя!» — сказала она мне. И на другой день наш комсорг Вовка Голосов, живший в соседнем доме, по поручению Марго принес матери новость: я получил еще одну пару. Мать схватила полотенце и бросилась на меня. Это не очень приятно — когда тебя хлещут по лицу, пусть даже полотенцем. Я бегал вокруг стола, уворачиваясь от ударов, а мать бегала за мной. Так и не догнала, устала упала на кровать и заплакала. Я принялся ее утешать. Она с ненавистью меня оттолкнула. «Если ты не хочешь поберечь мои нервы, то и я тебя не буду спасать. Сегодня же все расскажу отцу!» Я не стал учить уроки вовсе. Ушел к Логвиновскому. Вернулся минут за десять до прихода отца. Мать, кажется, уже не злилась. И я попросил ее ничего не говорить отцу.

— Даешь слово, что будешь нормально учиться? — спросила мать.

— Даю, — сказал я.

— Но учти: больше снисхождения не будет! — сурово произнесла она. Проекты домов З500 - http://z500.com.ua/doma/tag-dvuhetazhnye-doma.html